Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невеселые мысли одолевали Аверелла на исходе того нескончаемого дня длиною в тридцать шесть часов, прежде чем ему всё-таки удалось забыться тяжелым сном.
Для Аверелла тем человеком, которому можно излить душу, была его дочь, но и Кэти, в свою очередь, также нуждалась в ком-то, кому можно исповедаться. У Кэти это была Памела Черчилль, «одна из мудрейших девушек, каких только доводилось встречать»{170}. В воюющем Лондоне они на пару совершали отважные вылазки в поисках музыки и танцев. Обе за обеденным столом у премьер-министра присутствовали при обсуждении переломных моментов войны. Обе успели завести и потерять множество друзей, особенно из числа лётчиков, базировавшихся на аэродромах под Лондоном, для которых каждый боевой вылет мог стать последним{171}. В последнее время Кэти в своих письмах делилась с Пэм как занимательными сплетнями и остроумными наблюдениями о российском житье-бытье, так и трудностями, с которыми им с Авереллом довелось столкнуться в Советском Союзе после прощания с Лондоном. Всякий раз по возвращении Аверелла с конференций союзников или после ночных перепалок с Молотовым в Кремле Кэти описывала Памеле всё, что её встревожило в рассказах отца. Если кто и был способен её понять, так это Пэм, знавшая о тревогах подобного рода не понаслышке, а от собственного свёкра и его приближённых. Хотя письмо Кэти из Ялты, начатое пятью днями ранее, и было остро приправлено шутками по поводу далёких от идеала бытовых условий в Ливадийском дворце (там даже канализации не было), за этой стилистической легкостью скрывалось понимание истинных масштабов трагедии и военной разрухи, захлестнувших Россию: «Пока что все тут только скрещивают пальцы в надежде на лучшее»{172}.
Была и ещё одна причина, по которой Кэти писала Памеле: с приближением ялтинских переговоров всё явственнее становилось понимание: все силы там будут брошены на решение вопросов послевоенного мироустройства. В то же время Кэти знала, что воссоединение её отца с Черчиллями в Ялте принудило его к переосмыслению будущего, особенно в личном плане. Если победа союзников при Эль-Аламейне[14] в Египте в 1942 году ознаменовала, по выражению Черчилля, «конец начала»{173} войны, то зима 1945 года была началом конца нацистского режима и войны, как таковой. Приближалась долгожданная развязка, и Авереллу по окончании войны предстоял трудный выбор, который повлияет не только на него самого и на Кэти, но и на Памелу тоже.
В 1941 году очень соблазнительно было очертя голову нырять в пучину ночного Лондона. При свете дня все эти мешки с песком, руины и форменный камуфляж навевали тоску, зато по ночам Лондон манил потусторонним светом неземного романтического волшебства. Зачарованная Кэтлин чувствовала себя там героиней «Фантазии» Уолта Диснея, перенесённой в реалии военного времени. Голые белые стены тускло отсвечивали в ближнем свете фар едва различимых в ночи чёрных такси, которые так и продолжали сновать по городу назло немцам, развозя безрассудную молодежь по подпольным клубам и роскошным отелям, таким как «Дорчестер», «Ритц» и «Савой», где каждую ночь играли величайшие джазовые оркестры той эпохи{174}. Именно в «Дорчестере», предположительно самом безопасном лондонском здании, как раз и обосновались по-королевски богатые американские гости, такие, как Аверелл Гарриман. Кого-кого, а уж их нормированное потребление не касалось. При этом американцы пользовались бешеной популярностью. Как-то раз Кэти мимоходом познакомилась на Флит-стрит с молодым солдатиком. «Подождите минутку, я слетаю к своим, скажу только, что встретился с настоящей американкой», – сказал он ей{175}. Как писал Аверелл своей жене Мари: «Если бы не её спартанское воспитание (хотя это и не моя заслуга), она бы выросла избалованной до невыносимости»{176}. Британцы испытывали просто-таки безмерную благодарность к американцам, прибывшим постоять за них, в то время как США официально сохраняли нейтралитет, – а в особенности к таким американцам, которые, подобно Кэти, приехали в Британию сугубо добровольно и от чистого сердца. Рузвельт тогда, кстати, сообщил Авереллу, что Кэти – одна из всего лишь двух американок, которым ему пришлось той весной выписывать особое разрешение на жительство в Великобритании. Второй была жена посла Уайнанта, но она, в отличие от Кэти, надолго в Лондоне не задержалась{177}.
Джазовые оркестры, богатые отели, восторженный приём и щекочущее нервы ощущение опасности придавали жизни остроту. Но для Гарриманов важнее всего в Лондоне была дружба с семьёй Черчиллей. Уинстон сразу же по их прибытии ввёл Аверелла в свой ближний круг и стал неизменно приглашать на заседания своего Военного кабинета – беспрецедентный для иностранца уровень доступа, – а по выходным – в гости в свою загородную резиденцию Чекерс, где собирались его вернейшие сподвижники. И Кэти, оказавшись в Лондоне в мае 1941 года, сразу получила приглашение в Чекерс на ближайший уикенд. «Это шок – лично встретиться с кем-то, кого привыкла видеть на множестве карикатур», – писала она Мэри после знакомства с премьер-министром. Он оказался «далеко не столь жирным», зато куда более впечатляющим: «Я ожидала [встретить] могучего и весьма грозного мужа, – а он, скорее, напротив – очень даже изящен – с чудесной улыбкой, да и беседовать с ним легко»{178}. Кэти быстро уловила, что Черчилль относится к каждому из своих сограждан как к личности. Как-то раз Кэти познакомилась с израненным лётчиком-истребителем, прослужившим в ВВС двадцать месяцев. На его боевом счету было одиннадцать сбитых вражеских самолётов, а самого его сбивали четырежды. Он был одним из двух последних пилотов, оставшихся в строю из первоначального состава своей эскадрильи. В свои всего-то двадцать восемь лет он был абсолютно уверен в том, что дни его сочтены, но при этом относился к скорой и неизбежной смерти с поразительным смирением. «Он мне показал одну вещь, которую всегда имеет при себе, чтобы было чем приободриться, когда ему становится совсем нестерпимо, – поведала Кэти сестре. – Это слова Черчилля касательно британских военных лётчиков: “Никогда ещё за всю мировую историю не бывало подобного, чтобы столь многие были столь многим обязаны столь немногим”»{179}.
Тёплые чувства, испытываемые Кэти к премьер-министру, быстро распространились и на всю его семью. Кэти восхищалась и тихой, грациозной Клементиной, описывая сестре супругу премьера в следующих выражениях: «…милейшая леди – всю жизнь отдала своему мужу – и заднее сиденье занимает с великим изяществом. Каждый в семье, кроме неё, взирает на Черчилля как на Бога, и, когда хоть кто-то обращает на неё толику внимания, для неё это неимоверная радость. <…> Только не подумай, что она мышка наподобие миссис Уайнант, – делилась Кэти дальнейшими наблюдениями. – Отнюдь. Она себе на уме»{180}. Кэти подружилась со всеми тремя дочерьми Черчилля, но особенно с Сарой и Мэри, они были близки по возрасту. Кэти считала Сару «ужасно милой девушкой», а вот о её муже Вике была невысокого мнения. Обнаружив, что Сара на удивление хорошая актриса, Кэти поведала своей сестре, что Сара, по её мнению, несчастлива в браке, и «выходы на сцену [для Сары] – единственный способ не сойти с ума»
